Как Троцкий рассказывал про ложные надежды

[thagastan]

...узнаем

Из выступлений В. И. Ленина, Н. И. Бухарина, Г. И. Зиновьева, Л. Д. Троцкого на 2-м заседании VII экстренного съезда РКП(б) о заключении мира с Германией

7 марта 1918 г.

[...]

Троцкий: Товарищи, мы подводим итоги тому периоду, который обнаружил несоответствие в темпе развития нашей и западноевропейской революции. Несомненно, что все мы были большими или меньшими скептиками, но мы все без исключения представляли себе, что темп европейской революции должен приближаться к размаху нашей революции, Несомненно, что все мы без исключения полагали, что самый факт нашей Октябрьской революции со всеми дальнейшими вытекавшими из этого факта последствиями с нашими социальными мероприятиями, с разрывом старых договоров, с их опубликованием, с открытым предложением мирных переговоров, - что все это послужит прямым и непосредственным толчком для развития брожения в Западной Европе. Мы полагали, что это потрясение, ослабляя твердыню европейского капитализма, создает для нас новую, усиливающуюся с каждым днем опору в нашем наступлении против русской буржуазии и буржуазии европейской. Здесь обнаружилось известное несоответствие, корень которого лежит очень глубоко: в отсталости нашей страны, в том, что наша страна, будучи бессильной выдержать эту длительную мировую бойню, была вовлечена в круговорот империалистической войны.
Из этого острого несоответствия выросла раньше, чем в других странах, задолго до европейской революции наша революция. Она не нашла на первой же стадии своего развития необходимой поддержки. Отсюда все те глубочайшие тактические затруднения, перед которыми мы стоим. И сейчас - эта мысль может показаться теперь стертой монетой, однако и сейчас она остается во всей своей силе - сколько бы мы ни мудрили, какую бы тактику ни изобретали, спасти нас в полном смысле слова может только европейская революция. [...]
При этом мы рассчитывали главным образом на развитие революционного движения в Западной Европе. В последний момент в Брест-Литовске мы получили сведения о стачках в Германии и в Австрии. Спрашивается: должны ли мы были при этих условиях поставить на испытание силы германского пролетариата, его политическую сознательность, его способность к борьбе? Я считаю, что мы должны были прежде всего признать невозможность подписания мира.
Мы должны были сделать последнюю попытку, и здесь тов. Ленин был против этого, но он был против этого не с такой энергией. Однако те товарищи, которые обвиняли нас за брест-литовскую декларацию, были тогда с нами. С этим необходимо считаться. Если бы меня заставили продолжать переговоры с немцами, я 10 января повторил бы то же, что я сделал. Я не поехал бы в Брест-Литовск. Я считал бы абсолютно недопустимым подписать в тот момент мирный договор, хотя бы для меня было ясно, что каждый день затягивания ухудшает условия мира. Почему? Потому, что все наши предшествовавшие переговоры с немцами и наша агитация имели революционизирующий смысл лишь постольку, поскольку их принимали за чистую монету Я делал сообщение во фракции на III Всероссийском съезде Советов о том, как бывший австро-венгерский министр Грац говорил, что немцам только нужен повод для того, чтобы поставить ультиматум. Им казалось, что мы напрашиваемся на ультиматум. Наша позиция во время брест-литовских переговоров изображалась нашими врагами и темными полусознательными друзьями как игра с заранее предопределенным решением - игра на то, что мы идем к сепаратному миру, что мы заранее обязываемся подписать все, что мы разыгрываем революционную комедию. При таком положении нам, с одной стороны, грозила потеря Ревеля и других местностей, с другой стороны, нам грозила потеря симпатий со стороны французского и английского пролетариата или значительной части его, если мы подпишем этот мир, не поставивши на испытание боеспособности германского пролетариата. В данном случае мы возложили ответственность на германский пролетариат, на его партию. Партия оказалась абсолютно разбитой и не только не сделала попыток сопротивления {Голос: «Официальная, - а другая партия?»), но и систематически оправдывала это разбойническое нападение на Россию со стороны германского милитаризма. Германская официальная партия с.-д. оказалась предательской партией. Я был одним из тех, которые думали, что германцы наступать не будут. В то же время я говорил, что если они будут наступать, то у нас всегда будет время подписать этот мир, хотя бы и в худших условиях. С течением времени все убедились, что другого выхода у нас нет... (Шум.)
Мы сейчас еще не знаем всех тех факторов, которые заставили или побудили Германию наступать. Тов. Радек говорит, что имеются немецкие газеты, в которых сейчас указывается, что спустя 4 дня после нашего отъезда германская печать говорила, что наступления не будет. Какие тут факторы вмешались, не было ли тут закулисной игры с нашими союзниками, или, быть может, просто победило наиболее крайнее милитаристское крыло в самой Германии - это для нас в настоящее время почти безразлично. Разумеется, мы сделали рискованный шаг. Это был риск не персональный, не кружковый. Здесь было поставлено на карту очень много: поддержит ли нас европейский пролетариат, или не поддержит? Во втором случае мы будем раздавлены. Этот риск вызывался сущностью обстоятельств в нашем сознании. Мы разно оценивали в данный момент остроту этого риска. Тов. Ленин считает, что сегодня необходимо подписать мир, после того как немцы взяли Ревель и др. города; другое крыло, к которому я принадлежу, считает, что сейчас единственная возможность для нас, поскольку это зависит от нашей воли, воздействовать революционизирующим образом на германский пролетариат. Благодаря этому не разрывается преемственность той агитации, которую мы вели, не создается в ней исторического перерыва. Конечно, впоследствии все выяснится.
Сейчас необходимо поставить европейский пролетариат, и германский в первую очередь, перед той политической драмой, которая не нами создана, а вытекает из существа международного положения, и возложить на германскую партию всю ответственность за то, что она нас не поддерживает. Сваливать же всю ответственность на германский пролетариат было бы неправильно. Мы отступаем и обороняемся, поскольку это в наших силах. Мы выполним ту перспективу, которую предсказывает тов. Ленин: мы отступим к Уралу, эвакуируем Петроград, Москву. Я должен сказать, что тов. Ленин говорил о том, что немцы хотят подписать мир в Петрограде, несколько дней тому назад мы вместе с ним думали так. Однако мне помнится, будто Ленин в частном разговоре, имеющем большое общественное значение, выразил сомнение в возможности осуществления этого плана немцев, очевидно, полагая, что факт взятия Петрограда подействовал бы слишком революционирующим образом на германских рабочих. Это возможно. Взятие Петрограда - угрожающий факт, для нас - это страшный удар, но и для немцев это, разумеется, тоже рискованная тактика. Однако все эти возможности сопряжены с риском, но вся наша тактика строится именно на этом риске: у нас не может быть какой бы то ни было уверенности. Приходится решать при многих неизвестных и при той и при другой политике, и все зависит от скорости пробуждения и развития европейской революции. Если она разовьется даже и в том случае, если мы ратифицируем этот мир... (Шум.) Те аргументы, которыми мотивируется необходимость мира, дезорганизуют работу не только по созданию армии, но и непосредственную работу по мобилизации рабочих масс. Между тем в Пскове и в других местах говорили им, что рабочих послали на убой, но что из этого ничего не выйдет. Мы не знаем, выйдет ли что-нибудь.
Раз мы вынуждены обороняться, мы должны обеспечить себе тыл, а мы этого не делаем. Я уже не говорю о том, что все наше внимание обращено на немцев и что мы открываем дорогу Японии с Владивостока. Там тоже имеется на миллионы рублей всевозможных богатств, сырья, которые попадут в руки японцев после высадки десанта. Уже теперь ходят слухи, что японская армия состоит из многих сотен, тысяч солдат, что японское правительство выжидает лишь благовидного предлога, чтобы в удобной форме предложить вам удалиться с Дальнего Востока. Это необходимо учесть. Я не хочу сказать, что, ратифицируя или не ратифицируя мир, мы получим сразу спасительное средство. Для меня ясно одно - что, выступая сейчас от имени нашей партии с призывом к революционной войне или к обороне, мы должны обладать полным единодушием в наших рядах. Если мы будем расколоты, если в нашей организации, в части ее, будет существовать убеждение, что призывая рабочих к обороне, мы отдаем на истребление цвет пролетариата, наносим жестокий удар социалистической революции - при таких условиях революционная оборона становится абсолютно невозможной для данного периода.
Положение было очень серьезное: часть партии не признавала решения сторонников подписания мира - я говорю это не в виде упрека: сторонники революционной войны считали, что война - это единственное решение и единственное спасение, они обязаны были, нарушая формальные партийные соображения, поставить вопрос ребром. Мы стояли перед тем, что в данных условиях откалывалась значительная часть нашей партии, и этим значительно ослаблялась советская власть. При слабости страны, при пассивности крестьян, при несомненно мрачном настроении пролетариата еще угрожал раскол партии. Для меня ясно одно: призывая пролетариат к революционной обороне, мы должны внутри партии быть сплочены, и наша тактика должна быть единой. Ввиду сложившегося соотношения сил в ЦК от моего голосования зависело очень много; зависело решение этого вопроса, потому что оказалось, что некоторые товарищи разделяют мою позицию. Я воздержался и этим сказал, что на себя ответственности за будущий раскол в партии взять не могу. Для меня ясно, что раскола в партии не должно быть, и меньшинство должно подчиниться большинству. Я считал более целесообразным отступать, чем подписывать мир, создавая фиктивную передышку, но я не мог взять на себя ответственности за руководство партией в таких условиях. Я считаю, что при нынешнем положении страны психологически и политически раскол невозможен. Тов. Радек был совершенно прав, когда говорил, что комиссар по иностранным делам не имеет права воздерживаться по вопросу о войне и мире. Поэтому я тогда же сложил с себя звание комиссара по иностранным делам в том же заседании ЦК нашей партии.
Итак, товарищи, мир подписан, он подлежит ратификации. Я не буду предлагать вам не ратифицировать его. Я с большим уважением отношусь к той политике, которая нашла свое выражение в подписании мира, в его ратификации, в той или иной передышке, даже хотя бы неопределенного исторического размера. Тут совершенно правильно указывалось, особенно тов. Лениным, что войну нужно вести как следует. Нужно иметь для нее не только ножи у псковских крестьян, а необходимо иметь пушки, снаряды, винтовки и пр. Если их нам даст Америка, которой сегодня по тем или иным соображениям выгодно продать винтовки и пушки, так мы возьмем их для своих целей, не пугаясь того, что это исходит от империалистов. Так мы вместе с тов. Лениным смотрели на дело и рассчитывали, что Америка даст военное снаряжение, исходя, конечно, из своих соображений. Очевидно, что мы имели тогда в виду сопротивление, возможное при данной исторической ситуации, а не такое сопротивление, когда создадим мощные железные дороги, сильную армию и т. д. Таким образом, мы имели в виду отпор теми силами, какие у нас имеются и которые нужно привести в порядок. Тов. Ленин говорит о возможности эвакуации Петрограда. Но ведь одно это дело исчисляется днями и неделями, а создание железных дорог исчисляется долгими месяцами и годами.
Эти две перспективы возможны при условии затяжного характера революционной войны. Они могли довести партию до раскола. Эта опасность не исчезает и не уменьшается, если развитие европейской революции будет совершаться слишком медленно, если мы во имя передышки подпишем мир, благодаря которому мы выдадим Украину. [...] Для революционного класса недопустимы сделки с империалистами - вот где центр тяжести. Мы остаемся советскою властью. Эту власть надо развивать и усиливать. Неужели мы, оставаясь властью, все же будем, считаясь с неопределенной длительностью передышки, все более отступать и будем идти на уступки за уступками, не ставя решительно никаких пределов, не давая никакой гарантии? Мы слабы и потому уступаем не только топографически, но и политически - в вопросах об аннулировании займов, национализации нашей промышленности. Если мы дадим развиться этому отступлению во имя передышки с неопределенной перспективой, то это будет значить, что мы попадаем во внутренне противоречивое положение. Мы говорим этим, что пролетариат России не в состоянии сохранить классовую власть, которую слишком рано дала ему история, в своих руках. Исторические комбинации передали ему эту власть, но он в силу разнообразных условий отдает, отступает не только в топографическом, но и в политическом смысле. Я думаю, что этого не случится, что мы построим если не прекрасные железные дороги, то хоть сколько-нибудь сносные. Этот период передышки исчисляется в лучшем случае парой месяцев, а вернее, неделями и днями. В течение этого времени выяснится вопрос: либо мы заявим, что мы явились слишком рано и уходим в отставку, уходим в подполье, предоставляя сводить счеты со Свинхувудом* или Украиной Чернову, Гучкову, Милюкову, - этим признанным политиканам. Но я думаю, что уходить в отставку мы должны, если это придется, как революционная партия, т. е. борясь до последней капли крови за каждую позицию. Перед такой перспективой ставят нас исторические условия. [...]
Мы берем передышку. Но если немец потребует, чтобы мы подписали мир с Украинской радой, подпишем мы его или нет? Некоторые товарищи из ЦК говорят: «Да, подпишем», я говорю - нет. Это уже будет предательство в полном смысле слова. Ведь они сражаются сейчас, они сражаются с частью нашей собственной пролетарской армии. Поэтому я говорю: «Нет, товарищи, мира с Украинской радой мы не подпишем». Есть известный предел, дальше которого мы идти не можем. Я не знаю еще, какая резолюция будет вам предложена при том условии, что мир подписан. Революционной войны мы не можем вести, потому что тогда возник бы раскол в партии и была бы подорвана советская власть. Ратификация представляется неизбежной, но я хочу внести в эту резолюцию попытку поставить предел тому отступлению, которое есть не только отступление от известной границы, но и от известных принципов интернациональной политики. Мы должны сказать, что мы хотим получить известную передышку, хотим выиграть время для подготовки своих сил, но мы не можем во имя этой передышки подменить смысл нашей интернациональной политики, в то время когда Украинская рада душит украинских рабочих. Мы не можем заключить мира с Киевской радой, которая рассматривает украинских рабочих как непосредственных классовых врагов.
Мы, воздержавшиеся, показали акт большого самоограничения, так как мы жертвовали своим «я» во имя спасения единства партии в такой ответственный момент. Вы должны сказать другой стороне, что тот путь, на который стали, имеет некоторые реальные шансы. Однако это есть опасный путь, который может привести к тому, что спасают жизнь, отказываясь от ее смысла. Вы должны в этой резолюции дать нам гарантию того, что в вашем отступлении существует такой предел, дальше которого ЦК и Совет народных комиссаров отступать не позволят. (Рукоплескания.)

(Протоколы съездов и конференций Всероссийской коммунистической партии(б). Седьмой съезд. Март 1918 г. М.;Л., 1928. С. 8-33,46-51, 67-76.)